Роман И. А. Гончарова «Обыкновенная история» начи­нается с того, что герой покидает родной дом и отправля­ется на поиски счастья. Александр не может вразумитель­но ответить на вопрос дяди, зачем он приехал в столицу. Говорит о том, что мечтает о пользе, «которую он принесет отечеству», что его влечет «жажда благородной деятельно­сти». Он пишет стихи и верит в бескорыстную дружбу и великую любовь. Но, оказывается, совсем не знает, что в Петербурге надо делать «карьеру и фортуну», и не пред­ставляет, как их делать.

За свои двадцать лет Александр, казалось бы, успел многому поучиться. «Я, — говорит он с гордостью дяде, — знаю богословие, гражданское, уголовное, естественное и народное право, дипломацию, политическую экономию, философию, эстетику, археологию...» Нужно еще заметить, что Адуев-младший много читал. Его речь переполнена ци­татами, образными выражениями в возвышенном стиле.

Но весь этот духовный багаж он не может применить в Петербурге. Потому Адуевы по-разному понимают счастье, разное ценят в людях. Петербург в романе Гончарова — это выражение «нового порядка», дела, «злобы дня», «практического направления» меркантильного «железно­го» века, жажды преуспеть, расчета. «Я, — говорит Алек­сандр, — гляжу на толпу, как может глядеть только ге­рой, поэт и влюбленный...». А местом его деятельности ока­зывается департамент, хотя служебно-бюрократический мир Петербурга Александр не принимает как «истинный», дос­тойный того, чтобы посвятить ему жизнь. Для него это «грязь земная», он стремиться доказать свою абсолютную независи­мость от «низкой действительности».

Александр, при всей своей посредственности, обычнос­ти, очень внимательно относится к собственным душевным переживаниям. И вот такой внимательный к себе, герой близорук, а порой жесток и несправедлив в любви. Увле­ченный Наденькой, Александр уже ничего не замечает вок­руг, кроме своих чувств. Он весь замкнут на них, вернее, на своих переживаниях. Мир вдруг оказался гармоничным. «...Вот жизнь! — думает Адуев-младший, — так я вообра­жал ее себе, такова она должна быть, такова есть и такова будет!» Но эта гармония достигнута не деятельным твор­ческим преображением жизни, а тем, что Александр про­сто-напросто отвернулся от дисгармоничной действитель­ности. «Ужели есть горе на свете?» — спрашивает его На­денька. «Говорят есть... — задумчиво отвечал Адуев, — да я не верю...» Курьезны оглядка на литературные образцы, поза самолюбования. «Я двое суток не знаю, что такое есть», — говорит Александр в период своего увлечения На­денькой. И читатель понимает всю относительность его страданий. Многое в поведении, суждениях, переживаниях Александра объясняется тем, что он молод. Его романтизм еще и возрастной: «Я люблю, как никогда никто не лю­бил, всеми силами души...». А ведь он по-своему прав. Прав, не принимая «мудрость» дяди, утверждающего, что «с Ада­ма и Евы одна и та же история у всех, с маленькими вари­антами». Что это за любовь, если она соглашается при­знать себя повторением уже бывшего? В переживаниях и речах Александра явно виден максимализм юношеского чувства. Но совсем другим показан герой в отношениях с Юлией и Лизой. Он проходит путь от восторженного влюб­ленного до пошлого и циничного обольстителя.

Жизненные неурядицы Адуева-младшего отражают так­же его принципиальное нравственное несовпадение с «веком», «Петербургом», «делом». Потерпевший неудачу Александр, уезжая из столицы в родную усадьбу, мысленно обращается к Петербургу: «... прощай город поддельных волос <„.> город учтивой спеси, искусственных чувств, безжизненной сумато­хи». Обвинения героя одновременно наивны, излишни мак-сималистичны и в то же время во многом справедливы.

Писатель обозначает основные, поворотные моменты в эволюции Александра. Один из поворотов — потрясение, которое герой испытал на концерте. Что же открылось ему? Прежде всего истина, которую он принимает с горечью: он Адуев, не исключение, а один из многих: «Эти звуки < ..> внятно рассказывали ему прошедшее, всю жизнь его». Раз жизнь его можно рассказать, значит дядя прав: он — «как все». Прекрасная музыка, поведение артиста показали Александру, что деление людей на «я» и «толпу» ложно, что возможны и более естественны какие-то другие отно­шения человека с людьми. Писатель дает яркое сравнение: музыкант — это творческое, индивидуальное, личностное начало, а оркестр — это общее, «толпа», слитное. Но эти два начала находятся не в антагонистических, а в каких-то новых, загадочных для Адуева творческих, гармоничес­ких отношениях. Музыкант заиграл, «оркестр начал глу­хо вторить, как будто отдаленный гул толпы, как народ­ная молва...». Художник знает какую-то тайну, в его отношениях с оркестром — какой-то прообраз будущих возможных отношений всякого человека и всех остальных людей, человечества. Адуев размышляет о музыканте, ко­торый «с своей глубокой, сильной душой, с поэтической натурой, не отрекается от мира и не бежит от толпы: он гордится ее рукоплесканиями. Он понимает, что он едва заметное кольцо в бесконечной цепи человечества».

Покинув Петербург, Адуев-младший начинает пони­мать, что окружающая его жизнь, при всей ее прозаичнос­ти и обыкновенности, значительна, полна глубокого смыс­ла. Живя в усадьбе, размышляя о своем петербургском по­ражении, Александр обретает простоту и ясность мысли, которые проявляются в его речи. Фраза, в основе которой, как правило, эффектная, но уже отработанная метафора или сравнение («корабли, принесшие нам дары дальних стран»), уступает место простому и ясному слову. Подтвер­ждение тому — его письмо к тетке. Александр понял и су­мел выразить то, что жизнь не может преобразиться сразу, стать гармоничной, что к счастью ведет трудный путь. «Признаю теперь, — писал он, — что не быть причастным страданиям значит не быть причастным всей полноте жиз­ни». Гончаров один из первых в прозаическом произведе­нии показал, что в переживаниях обыкновенного человека можно увидеть и игру в страдания, и истинные, глубокие потрясения, которые «очищают душу» <„.> делают чело­века сносным к себе, и другим и возвышают его». Теперь он, написал Александр в своем письме, «не сумасброд, не мечтатель, не разочарованный, не провинциал, а просто че­ловек, каких в Петербурге много». Он понял, что жизнь в Грачах — это «сон», «застой», прозябание. Надо возвра­щаться в Петербург. Третьего варианта жизнь не дает. Да к тому же сердце «ныло и опять просилось» в петербургс­кий «омут».

Письмо из деревни написал уже как бы обновленный Александр — столь значительная перемена произошла с ним. Что обусловило эту перемену? Гончаров не дает одно­значного ответа: и время (около десяти лет прошло), и об­думывание пережитого. На смену максимализму, возвышен­ным порывам пришли уравновешенность, житейская муд­рость («мудреные узлы развязались сами собой»). Но вместе с нею пришла и усталость души. Александр, как явствует из строк его письма, адресованного дяде, уже согласен при­знать, что «у всякого мечты со временем улягутся», как у соседа, который «воображал себя героем, исполином — лов­цом пред Господом», а теперь «мирно разводит картофель и сеет репу». В герое уже зародилась и постепенно зреет готовность к компромиссу с «веком». Тут чуть слышно, но уже звучит зловещая нота, предваряющая эпилог, где Алек­сандр предстает самодовольным, сытым буржуа.

Делец Александр Адуев, собирающийся жениться на до­чери Александра Степаныча («пятьсот душ и триста тысяч денег»), — пошлый и отвратительный. Поразительно, что Гончаров еще в середине 40-х годов, когда капитализм в России только набирал силу, уже предугадал, во что выро­дится тип буржуазного дельца при катастрофическом убы­вании в нем естественности и человечности.

Так почему же «обыкновенные истории» неизбежно под­разумевают нравственный компромисс, а в конечном счете поражение и «романтика» и «прагматика»? У каждого из них — своя система ценностей. Но в главном ущербны обе: и та и другая сориентированы на готовые, взятые извне схемы, внешние по отношению к человеку авторитеты, дог­мы, будь то «романтическая» свобода или «святые» требо­вания «века». И тот и другой герои пытаются приспосо­бить себя к избранной норме, а не осуществить себя как личность. В таком случае у человека есть «история», но нет высокой судьбы.

Высокая судьба человека — и человека вообще, и данно­го конкретного — подразумевает в нем героическое начало, творческую, мужественную позицию перед лицом «обыкно­венных обстоятельств. Такую позицию, по мысли Гончарова, высказанной позднее в статье «Мильон терзаний», занимают в жизни Чацкие всех времен. Чацкий, по словам романиста, «передовой воин», «застрельщик», он бьется «для будущего и за всех», Его роль и «страдательная» и в то же время «по­бедительная».